Неточные совпадения
И в самом деле, здесь все дышит уединением; здесь все таинственно — и густые сени липовых аллей, склоняющихся над потоком, который с
шумом и пеною, падая с плиты на плиту, прорезывает себе путь между зеленеющими горами, и ущелья, полные мглою и молчанием, которых ветви разбегаются отсюда во все стороны, и свежесть ароматического воздуха, отягощенного испарениями высоких южных
трав и белой акации, и постоянный, сладостно-усыпительный
шум студеных ручьев, которые, встретясь в конце долины, бегут дружно взапуски и наконец кидаются в Подкумок.
Во время покосов не глядел он на быстрое подыманье шестидесяти разом кос и мерное с легким
шумом паденье под ними рядами высокой
травы; он глядел вместо того на какой-нибудь в стороне извив реки, по берегам которой ходил красноносый, красноногий мартын — разумеется, птица, а не человек; он глядел, как этот мартын, поймав рыбу, держал ее впоперек в носу, как бы раздумывая, глотать или не глотать, и глядя в то же время пристально вздоль реки, где в отдаленье виден был другой мартын, еще не поймавший рыбы, но глядевший пристально на мартына, уже поймавшего рыбу.
— Вот когда заиграют все силы в вашем организме, тогда заиграет жизнь и вокруг вас, и вы увидите то, на что закрыты у вас глаза теперь, услышите, чего не слыхать вам: заиграет музыка нерв, услышите
шум сфер, будете прислушиваться к росту
травы. Погодите, не торопитесь, придет само! — грозил он.
Вместе с тем воздух приобрел удивительную звукопроницаемость: обыкновенный голос на дальнем расстоянии слышался как громкий и крикливый; шорох мыши в
траве казался таким
шумом, что невольно заставлял вздрагивать и оборачиваться.
— Рви
траву руками, — крикнул он, стараясь пересилить
шум ветра.
Утром после бури еще моросил мелкий дождь. В полдень ветер разорвал туманную завесу, выглянуло солнце, и вдруг все ожило: земной мир сделался прекрасен. Камни, деревья,
трава, дорога приняли праздничный вид; в кустах запели птицы; в воздухе появились насекомые, и даже
шум воды, сбегающей пенистыми каскадами с гор, стал ликующим и веселым.
Единодушный взмах десятка и более блестящих кос;
шум падающей стройными рядами
травы; изредка заливающиеся песни жниц, то веселые, как встреча гостей, то заунывные, как разлука; спокойный, чистый вечер, и что за вечер! как волен и свеж воздух! как тогда оживлено все: степь краснеет, синеет и горит цветами; перепелы, дрофы, чайки, кузнечики, тысячи насекомых, и от них свист, жужжание, треск, крик и вдруг стройный хор; и все не молчит ни на минуту.
Я — за ними, по
траве, чтобы не слышно. Дождик переставал. Журчала вода, стекая по канавке вдоль тротуара, и с
шумом падала в приемный колодец подземной Неглинки сквозь железную решетку. Вот у нее-то «труженики» остановились и бросили тело на камни.
Охотнику приходится стрелять только тех молодых и старых гусей, которых собаки выгонят на реку или озеро, что бывает не часто: гусь подлинь и молодые гусята крепко и упорно держатся в
траве, кустах и камышах, куда прячутся они при всяком
шуме, при малейшем признаке опасности.
Его учила несложным напевам эта природа,
шум ее леса, тихий шепот степной
травы, задумчивая, родная, старинная песня, которую он слышал еще над своею детскою колыбелью.
Около часа бродил я по тайге, высматривая дорогу при вспышках молнии и натыкаясь на колодник в
траве. Наконец, дождь начал стихать, удары грома сделались не так оглушительны; итти стало труднее. В это время до слуха моего донесся
шум прибоя. Я прибавил шаг и, пройдя сквозь заросли тальников, вышел к мерю.
Но до чтения ли, до письма ли было тут, когда душистые черемухи зацветают, когда пучок на березах лопается, когда черные кусты смородины опушаются беловатым пухом распускающихся сморщенных листочков, когда все скаты гор покрываются подснежными тюльпанами, называемыми сон, лилового, голубого, желтоватого и белого цвета, когда полезут везде из земли свернутые в трубочки
травы и завернутые в них головки цветов; когда жаворонки с утра до вечера висят в воздухе над самым двором, рассыпаясь в своих журчащих, однообразных, замирающих в небе песнях, которые хватали меня за сердце, которых я заслушивался до слез; когда божьи коровки и все букашки выползают на божий свет, крапивные и желтые бабочки замелькают, шмели и пчелы зажужжат; когда в воде движенье, на земле
шум, в воздухе трепет, когда и луч солнца дрожит, пробиваясь сквозь влажную атмосферу, полную жизненных начал…
Я не только любил смотреть, как резвый ястреб догоняет свою добычу, я любил все в охоте: как собака, почуяв след перепелки, начнет горячиться, мотать хвостом, фыркать, прижимая нос к самой земле; как, по мере того как она подбирается к птице, горячность ее час от часу увеличивается; как охотник, высоко подняв на правой руке ястреба, а левою рукою удерживая на сворке горячую собаку, подсвистывая, горячась сам, почти бежит за ней; как вдруг собака, иногда искривясь набок, загнув нос в сторону, как будто окаменеет на месте; как охотник кричит запальчиво «пиль, пиль» и, наконец, толкает собаку ногой; как, бог знает откуда, из-под самого носа с
шумом и чоканьем вырывается перепелка — и уже догоняет ее с распущенными когтями жадный ястреб, и уже догнал, схватил, пронесся несколько сажен, и опускается с добычею в
траву или жниву, — на это, пожалуй, всякий посмотрит с удовольствием.
И в самый этот момент с
шумом выпорхнула из растущей около густой
травы какая-то черная масса и понеслась по воздуху. Калинович побледнел и невольно отскочил. Настенька оставалась спокойною.
Какая тайна пробегает по цветам, деревьям, по
траве и веет неизъяснимой негой на душу? зачем в ней тогда рождаются иные мысли, иные чувства, нежели в
шуме, среди людей?
Она очнулась на мягкой
траве. Вокруг нее разливалась приятная свежесть. Воздух был напитан древесным запахом;
шум еще продолжался, но в нем не было ничего страшного. Он, как старая знакомая песня, убаюкивал и усыплял Елену.
Ночь, тихая, прохладная, темная, обступила со всех сторон и заставляла замедлять шаги. Свежие веяния доносились с недалеких полей. В
траве у заборов подымались легкие шорохи и
шумы, и вокруг все казалось подозрительным и странным, — может быть, кто-нибудь крался сзади и следил. Все предметы за тьмою странно и неожиданно таились, словно, в них просыпалась иная, ночная жизнь, непонятная для человека и враждебная ему. Передонов тихо шел по улицам и бормотал...
По ночам уходил в поле и слушал там жалобный шелест иссохших
трав, шорох голодных мышей, тревожное стрекотание кузнечиков — странный, отовсюду текущий, сухой
шум, точно слабые вздохи задыхавшейся земли; ходил и думал двумя словами, издавна знакомыми ему...
Иду я вдоль длинного забора по окраинной улице, поросшей зеленой
травой. За забором строится новый дом.
Шум, голоса… Из-под ворот вырывается собачонка… Как сейчас вижу: желтая, длинная, на коротеньких ножках, дворняжка с неимоверно толстым хвостом в виде кренделя. Бросается на меня, лает. Я на нее махнул, а она вцепилась мне в ногу и не отпускает, рвет мои новые штаны. Я схватил ее за хвост и перебросил через забор…
Если подойти тихонько к пруду или озеру камышистому и травянистому и послушать внимательно, то удивишься, какой странный и неумолкаемый
шум, даже чавканье, производит рыба, кушая
траву.
Ветер со свистом понесся по степи, беспорядочно закружился и поднял с
травою такой
шум, что из-за него не было слышно ни грома, ни скрипа колес.
Под ногою какого-то зверя маленький камень сорвался с горы, побежал, шелестя сухою
травой, к морю и звонко разбил воду. Этот краткий
шум хорошо принят молчаливой ночью и любовно выделен ею из своих глубин, точно она хотела надолго запомнить его.
Крупные, сверкающие капли сыпались быстро, с каким-то сухим
шумом, точно алмазы; солнце играло сквозь их мелькающую сетку;
трава, еще недавно взволнованная ветром, не шевелилась, жадно поглощая влагу; орошенные деревья томно трепетали всеми своими листочками; птицы не переставали петь, и отрадно было слушать их болтливое щебетанье при свежем гуле и ропоте пробегавшего дождя.
«Боже мой! — подумала я, — прости меня, ежели я виновна, или возврати мне все, что было так прекрасно в моей душе, или научи, что мне делать? как мне жить теперь?»
Шум колес послышался по
траве, и перед крыльцом, и на террасе послышались осторожные знакомые шаги и затихли.
Он слушал, как тихо шепчутся черные елки, как бежит по
траве ночной ветер, по временам занося в темный пустырь обрывки глухого столичного
шума или мягкие переливы ресторанного оркестра.
К мосту давно пригляделись, и уже трудно было представить себе реку на этом месте без моста. Кучи мусора, оставшиеся с постройки, уже давно поросли
травой, про босяков забыли, и вместо «Дубинушки» слышится теперь почти каждый час
шум проходящего поезда.
Надвинулись сумерки, наступает Иванова ночь… Рыбаки сказывают, что в ту ночь вода подергивается серебристым блеском, а бывалые люди говорят, что в лесах тогда деревья с места на место переходят и
шумом ветвей меж собою беседы ведут… Сорви в ту ночь огненный цвет папоротника, поймешь язык всякого дерева и всякой
травы, понятны станут тебе разговоры зверей и речи домашних животных… Тот «цвет-огонь» — дар Ярилы… То — «царь-огонь»!..
Максим тронул вожжи, чмокнул, и бричка с
шумом покатила дальше. А жена всё еще говорила, что резать кулич, не доехав до дому, — грех и непорядок, что всё должно иметь свое место и время. На востоке, крася пушистые облака в разные цвета, засияли первые лучи солнца; послышалась песня жаворонка. Уж не один, три коршуна, в отдалении друг от друга, носились над степью. Солнце пригрело чуть-чуть, и в молодой
траве затрещали кузнечики.
Но вот уж сумерки; вот постепенно мгла
На берег, на залив, на скалы налегла;
Всё больше в небе звёзд, в аллеях всё темнее,
Душистее цветы, и запах
трав сильнее;
На сломанном крыльце сижу я, полон дум;
Как тихо всё кругом, как слышен моря
шум…
Стихнет
шум деревьев, и станет
трава росой покрываться.
Меня окружала таинственная обстановка, какое-то странное сочетание лесной тишины, неумолчного
шума воды в реке, всплесков испуганных рыб, шороха
травы, колеблемой ветром.